КАК НЕ НАДО ВОСПИТЫВАТЬ СЫНА

Принято считать, что отец – главный участник мальчишеского воспитания. Это, конечно, чепуха, мама важна никак не меньше, но базовые мужские ценности он должен заложить, позвольте все их не перечислять. Мужские ценности – это прежде всего отношение c женщиной, то есть с мамой. То, что мальчик видит прежде всего, то, что формирует его крохотную уютную вселенную.

Мы много раз пытались договориться с женой, что не будем ругаться при Тимофее. Как бы не так. Совершенно не важно, кто был инициатором «разборок», мужская задача – либо избежать их, редуцировать, свести к пустяку, либо перенести в то место и время, когда ребенок не слышит и не видит. Но роль нервического диктатора очень сладка, остановиться невозможно и в момент бранной эйфории уже становится безразлично – есть рядом ребенок или нет. Сын наблюдал это регулярно и такие эпизоды никак не улучшали его и без того тревожное мировосприятие. Он никогда ничего не говорил нам, он вообще интроверт, но модель семьи в его сознании приобретала черты дурной мелодрамы, безысходной мыльной оперы, которую тебе показывают даже с выключенным телевизором.

В выходные иногда мы ходили с Тимофеем в парк на лыжах. Или – летом – выезжали на великах. Тима был мальчиком вопиюще неспортивным, ноги путались в лыжах и палках, он падал и кричал мне: «Пааап, подожди!»

Я же бросал ему какие-то презрительные реплики и двигал себе дальше. Почему-то мне казалось, что сейчас, как в советском кино, он вдруг встряхнется от моего презрения, в нем проснется спортивная злость и он вскочит, побежит быстрее меня прямо к финишной ленточке. Бред. Ничего там не просыпается у нынешних городских мальчиков, они лежат на снегу и мерзнут в обиде и печали. А этот с понтом брутальный папаша вызывает только ненависть.

Если бы отмотать всю лыжню обратно, я бы подкатил к сыну, помог подняться, отряхнул бы с него снег и сказал: «Ничего страшного, покатим тихонько, главное – вместе…»

Но лыжня давно пройдена и занесена многими зимами.

Тима был непростым ребенком, с бурными реакциями из-за пустяков. Шнурки, которые не удавалось завязать, вызывали у него отчаяние и чуть ли слезы. Простые шнурки могли испортить целый выходной день. Я бесился и кричал, что с таким скандалистом вообще не желаю общаться. Иногда выручала мама, примиряя обоих. Но радости уже не было.

Однако все это чепуха по сравнению с математикой. Эта дисциплина была для Тимы черной дырой, чудовищной и безжалостной. Он так и не сумел выучить таблицу умножения. Тут уже не выдерживала и мама. И Тимофею приходилось выслушивать от обоих родителей тяжелые обвинения и пророчества, что его ждет работа водителем троллейбуса. Когда Тима стал подростком, он злобно огрызался: «Да, я очень хочу стать водителем троллейбуса! Отстаньте!».

Я в школе тоже не любил математику, но таблицу умножения все-таки знал, и особенности сыновьего умостроения просто не желал принимать во внимание. Все знают дваждыдвачетыре, а ты, выходит, дебил. А у него, под яростным напором обоих родителей, просто закрывались «клапаны» в мозгу и никакие дваждыдвачетыре не могли туда проникнуть.

Если кому-то тут интересны мои советы, то вот главный. Оба родителя не должны одновременно превращаться в обвинителей. Даже если ребенок чуть не сжег квартиру, увлекшись пиротехническими эффектами. Не говоря уже о какой-то задрипанной таблице умножения. Кто-то один обязан стать адвокатом. «Ну он же не хотел сжечь квартиру, он просто изучал особенности огня, правда, сынок?» Для ребенка мир и так состоит из сплошных обид и страхов, а когда еще два самых родных человека нависают над ним как палачи, ему негде спрятаться, он паникует, ему плохо.

Да, дети бесят, да, они упрямы, капризны и вообще мерзавцы. Но кто защитит наших мерзавцев кроме нас? Если мама ругается (а мамы любят это дело), значит, отец должен защищать. Не нападая на маму при этом, мама тоже дело говорит, просто слишком эмоционально.

Когда Тимофею было пять лет, родилась сестричка Ася. Второй ребенок – всегда испытание для старшего, это всем известно. Но Тима как раз, будучи маленьким, с Асей играл и никакой ревности не выказывал. Но уже в его лет двенадцать, начался сложный период. Конечно, я Аську баловал. Потому что девочка, потому что похожа на мою маму в детстве, потому что всегда выказывала ко мне больше нежности, чем Тима, что вообще для дочки характерно.

Ни в коем случае не думайте, что тут случай любимого и нелюбимого ребенка. Я не понимаю, как родитель может кого явно любить больше, кого-то меньше, хотя наблюдал такое в отдельных, с виду нормальных семьях. Тимку я всегда очень любил и лучше всего у нас получалось вместе дурачиться и шутить: помогало очень схожее чувство юмора, а Тима с ранних лет проявлял чудеса остроумия. И нас до сих пор смешат одни и те же вещи, а Тимина мама говорит, что шутит он совершенно как я, просто буквально – до обертонов.

Я пытался Тиме объяснять, что дарю Асе какой-то дивайс не потому что больше люблю ее, а потому что ей он нужен, а ему нет. Ну какой-нибудь там ридер, например. Он будто бы соглашался с моими доводами. Хотя на самом деле ему было обидно. И я мог об этом догадаться. И мог бы в другой раз что-то купить ему, именно ему.

У него часто менялись увлечения – он вообще легко поддавался чужим страстям. Собирает друг машинки – ему тоже хочется, или кто-то из одноклассников рисует граффити – и ему охота расцвечивать заборы. Ну и так далее. Каждая страсть продолжалась недолго, максимум полгода. Для меня же это всегда был повод потом еще столетия зудеть о том, что он ни на чем не может сосредоточиться, что надо выбрать дело и посвятить ему жизнь… Короче, ужасное изнуряющее отцовское занудство, которое приводит лишь к одному: ребенок либо боится уже увлечься чем-то новым, либо скрывает это от родителей. И Тима становился еще более замкнутым. «Ну а что ты там делаешь?» – спрашивал я бодро, видя, как он что-то рисует. «Ничего!» – решительно отвечал Тима, закрывая руками – сперва лист бумаги, потом монитор, когда уже овладел компьютером. И никакими ласковыми словами нельзя было уговорить его открыть свои пацанские тайны.

Хотя если мы изредка вдруг оставались вдвоем – например, на даче, то это были чудесные мгновенья мужской дружбы. Мы болтали о том, о сем и Тимка даже осторожно поверял свои тайны и мысли.

Но главная моя беда была в том, что все Тимино детство и отрочество я слишком много пил. И пару раз в неделю обязательно заваливался в состоянии веселой разрухи. Включал музыку погромче. Когда он был маленький, я считал, что ребенок ничего не понимает, не слышит, да и вообще спит уже. Фигушки! Все он видел и все понимал. Это он мне сказал, когда вырос. Дочка подтвердила: она просыпалась, когда я заваливался, и ей было жутко, потом снились кошмары.

А поутру похмельный папа превращался в гнусного типа, героя зощенковской коммуналки, которого раздражал любой вопрос сына или его каприз. Короче, опять ссора. Опять день испорчен, изгажен, упущен. Но это уже никчемные рассуждения, которые удобны для оправдания и психологического комфорта: я же покаялся! Пока ты шел к покаянию и педагогическим открытиям, сын уже вырос. А казалось – он будет еще долго сидеть на полу и строить из кубиков. И ты еще успеешь одуматься, исправиться, отойти от похмелья и сесть с ним на пол – возводить из кубиков самый высокий в мире дом. Кубики рассыпались. Поздно.

…А Тимофей вырос и стал очень хорошим человеком. Всегда готов помочь своему бестолковому отцу. Другой бы ответил: «Знаешь что? Ты вспомни, как напивался, вспомни, как на меня орал. Я вообще тебя не хочу видеть». А он все мне простил, и очень рад, что у меня будто началась другая жизнь, дружит с моей женой Марусей. Когда мы устраивали в мае пикник в честь года дочки Киры, Тима приехал пораньше в парк, собирал столики, развешивал флажки. Хотя вроде Кира ему сестра лишь по папе, только ползает, и вообще эту субботу он мог бы провести с друзьями-подругами.

Я смотрел на него и думал: черт возьми, какая-то ошибка в природе случилась. Это он должен был стать моим отцом – терпеливым и великодушным.

Тима работает на телевидении и его начальники не нарадуются: ответственный, серьезный, толковый и – отмечают особо – замечательный добрый парень. Что для телевидения просто диковинка.

Я звоню ему по три раза в день, спрашиваю, где он, не голодный ли? Он, конечно, бесится: «Папа, перестань названивать каждый час!» Пусть терпит. Не перестану. Потому что я пытаюсь собрать давно разбросанные и потерянные кубики.